Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - Рафаэль Арамян

— Она нужна мне, я ее рисую, — он почувствовал, что это звучит не очень убедительно, — и потом не пешком же мне уйти с гор!

— Дадим другую лошадь.

— Но я хочу уехать именно на ней.

— Дело твое, — недовольно поморщился табунщик, — коли так, пошлю кого-нибудь на поиски, вряд ли она далеко ушла.

Но она ушла далеко, и вернули ее лишь к вечеру. Глаза старой лошади были печальны, и художник увидел эту печаль.

На следующее утро он покидал горы, но не стал седлать лошадь.

— Не надо, я не буду на нее садиться.

Стояла осень, они покидали горы. Впереди двигалась отара овец, потом стадо, а позади всех шагали художник и старая лошадь. Иногда они оборачивались и смотрели в сторону гор. В горах стоял туман, вершины гор были покрыты тучами, в глубине этих туч притаился снег.

Лошадь насторожилась, замерла. Ей почудилось, что по кромке гор пронесся табун диких кобыл. Губы ее дрогнули, глаза стали еще тоскливее, и, откинув голову, она снова заржала.

Ржанье ударилось о гору, отдалось эхом. Лошадь повернулась к горам, порываясь вернуться на собственный зов.

— Куда ты? — спросил художник.

Она остановилась.

— Ну, пойдем, пойдем, старина, уже поздно, мы с тобой отстаем.

Отара давно уже сошла вниз. На дороге стояли лишь лошадь и художник. Художнику было тяжело нести мольберт, этюдник и холсты, но он не хотел перекладывать все это на лошадь.

Художник терпеливо ждал, но лошадь не тронулась с места, и он повторил:

— Пошли, старина, поздно уже.

Лошадь побрела за художником. Теперь все кругом молчало, и лишь какой-то волкодав, изнывавший от тишины, хрипло залаял где-то вдали. Лай коснулся горы, отдался эхом. Эхо и волкодав облаяли друг друга. Потом все стихло.

Лошадь, понурив голову, медленно шла за художником.

Стояла осень. С гор спускались неоседланная лошадь и художник, нагруженный холстами, мольбертом и этюдником. У обоих в душе были табуны неоседланных лошадей и стаи волков, которые шли за ними.

Перевела К. Кафиева

Избушка в лесу

Три метких выстрела — и трое падают. Один валится как подкошенный, не сделав и шага. Второй пытаясь встать, истекает кровью. Третий оседает на землю, придерживая руками разорванный живот, потом вдруг вскакивает и мчится вперед.

В него стреляют, стреляют из автоматов. Он уже мертв, но продолжает бежать.

Снова очередь. Пули оставляют многоточия на обнаженной спине бегущего. Его взяли на прицел, стреляют, но он бежит, хотя давно уже, с первого выстрела, мертв…

— Тебя застрелили, ты убит! — размахивая деревянным автоматом, кричит один из победителей.

— Вовсе и не убит, — откуда-то, может быть из-за угла дома, говорит убитый. — Все пули пролетели мимо, кроме одной, да и та только ранила, а не убила.

Подходят остальные убитые, собираются в тени балкона и начинают спорить с победителями.

— Ну и что же, что вы стреляете из автоматов? Бывает даже, что расстреливают из пулеметов, и все равно никто не погибает.

«Случается…» — тихо говорит себе сидящий на балконе человек в коляске.

Ему кажется, что снова с адским воем вокруг рвутся мины, падают товарищи, потом вскакивают и бегут. Он не успевает за ними. Ложится в вырытую миной воронку. Не надо ни о чем думать. Но он не может не думать. Разве это справедливо — изо всех минометов бить в одного?

Гром орудий умолкает. Он не слышит тишины. В голове неотвязная мысль: удивительно, как можно из всех орудий стрелять только в одного человека, в солдата, отставшего от товарищей.

Т рах-тах-тах-тах!..

Теперь победители отступают, а побежденные атакуют. Во дворе кипит сражение.

— Замолчите, уходите отсюда! — кричит жилец с первого этажа.

Он пекарь. Работает ночью и только на рассвете возвращается домой.

— Слышите, я вам говорю, вон отсюда!

Дети не знают, что он пекарь. Не знают, что он ночью работает, а днем спит.

Дети стреляют в пекаря — трах-тах-тах! Они убивают его, а пекарь, несмотря на то что уже убит, кричит во все горло:

— Вон отсюда!

«Работников ночных смен нужно селить в верхних этажах», — вспоминает газетную строчку человек на балконе.

— …я вашу… — Жилец с первого этажа без рубашки выходит во двор.

— Трах-тах-тах!

Мальчишка стреляет в последний раз в упор. Пекарь не шатается, не падает. С грозным видом он направляется к детям. Воюющие стороны отступают и переносят сражение на улицу.

На мгновение во дворе наступает тишина. Потом появляются другие дети. Они собираются в тени дерева и принимаются достраивать домик из песка.

Дождь начинается внезапно. Детишки втыкают веточки вокруг домика. Некоторое время малыши крепятся, не обращают внимания на дождь, но потом не выдерживают и разбегаются по домам. Двор пустеет.

Он откатывает коляску назад и, расположившись в глубине балкона, думает о воюющих под дождем ребятах и о солдатах, воевавших много лет назад под таким же дождем.

…Дождь ручьями лился в окопы, и потоки грязной воды несли пачки фотографий и писем убитых солдат. Одну фотографию он спас. Это был портрет маленькой девочки с бантиком. На обороте было написано: «Папе в день окончания второго класса».

Нет, не хочется вспоминать войну.

Он смотрит с балкона вниз. Во дворе намокшее под дождем дерево, скамейка. Под скамейкой полоска сухой земли. Сидя в коляске, он видит построенный ребятами домик, осенний проливной дождь, и больше ничего.

Еще несколько минут назад не было дождя. Дети втыкали вокруг домика веточки, и это, наверное, был лес, а тонкая полоска измельченного кирпича — извилистая тропинка.

Он подкатывает коляску к перилам, надеясь увидеть побольше. В этот момент отвесно падавший дождь вдруг ударяет косо, и ему приходится снова вернуться назад.

В комнатах шумят. Кто-то хриплым голосом безуспешно пытается запеть. Это товарищи его жены. Они уже в который раз справляют очередную годовщину окончания университета. Он пытается сосчитать, сколько лет прошло со дня окончания, но вечеринок получается больше.

Его несколько раз зовут. Он делает вид, будто не слышит, так как давно уже не понимает этих людей, а эти люди перестали понимать его. Давно замечает, но никак не может привыкнуть к тому, что его считают странным, виновато улыбаются ему, обмениваясь сочувственными взглядами. И потому в присутствии гостей он или молчит, или, ссылаясь на астму, выходит на балкон. Он жалуется на выдуманную болезнь и сразу же обижается, когда жена с нетерпеливой поспешностью подтверждает его слова, говоря, что он всю ночь задыхался и не спал.

Ему не дают самому уйти. Его гонят.

Он с горечью решает не откликаться.

Во дворе стоит домик, построенный малышами.

В детстве у него был такой же домик. Его никто не строил. Домик родился из рассказов и сказок.

Он был маленьким мальчиком, когда впервые обиделся на отца за несправедливое наказание и спрятался за воротами, ведущими в сад.

В детском воображении там был не сад, а лес, и в лесу — избушка.

Он спрятался и не откликался на зов родителей, искавших его уже на улице.

Скорчившись за воротами, он решил, что в доме он сирота. От этого он больше жалел себя, чем встревоженную мать, искавшую его всюду. И только плач матери, который вдруг донесся до его слуха, заставил его забыть жалость к самому себе.

— Я здесь! — крикнул он.

Все обрадовались ему. Он также радовался, что его нашли, потому что это был его первый побег и он боялся леса.

Никто не спрашивал, где он был. А он был в своей лесной избушке, где большая мохнатая собака умела говорить человечьим голосом, пела и рассказывала волшебные сказки.

Он вдруг с удивлением ощутил присутствие запахов и образов детства. Из утраченного прошлого доносится знакомое благоухание мокрой от дождя глинобитной стены их дома. Знакомая тень тополя удлиняется, ложится под ноги. В тени мелькают веселые сабли, звучат сказки. И в наступающих сумерках кто-то предлагает:

— Давайте сыграем в прятки.

— Сыграем, — отвечает он.

А мать зовет:

— Андраник, домой, уже поздно!

Ему слышится совсем не изменившийся голос матери. Издали, из дальних далей; звучит и кажется нежнее…

На миг он цепенеет, хочет встать с места, броситься на зов, но скрип алюминиевого протеза возвращает его к действительности, и он остается в своей коляске, непричастный к голосам гостей в комнате, одинокий.

И снова чередой проходят игры детства. Игры детства, их всегда прерывали ночи детства, неизвестно почему опускавшиеся в самый разгар игры и заставлявшие мать звать его домой.

Потом припоминается любимая дорога к лесной избушке, по которой он всегда проходил, уже лежа в постели.

Необыкновенной была лесная избушка тех детских лет.

В темной ночи ухала сова, издали доносилось завывание белого волка. Да, белого. Пока еще белым был этот волк. Потом слышались песни жившего на полянке гнома. Гном приходил проверять, целы ли сокровища, спрятанные в дупле самого большого дуба. Всегда в это время поднималась буря, древний дуб падал и выворачивал из земли корни.